Дичь

Девяносто второй, третий, четвертый и частично пятый годы вспоминаются мне как период феерической нищеты. Голод не голод, но уж в журнале «Афиша–Еда» никто из нашей компании определенно не нуждался. Зато избыток свободного времени в сочетании с недостатком денег располагал к странным трапезам в подозрительных местах за чей-нибудь неожиданный счет. Мы с будущим главредом «Еды» достигли в такого рода похождениях определенного пика, обнаружив себя как-то ночью на квартире у мэра Москвы Юрия Лужкова. Ну не то чтобы совсем у него — там жил сын, с которым общались даже не мы, а один общий знакомый. Как бы там ни было, у нас оказались ключи. Кажется, там нужно было поливать цветы, а может, развлечь кота, не помню. Мэра дома не было. Как, впрочем, и сына, и общего знакомого. Положительно девяностые были временем неограниченных возможностей — в какой еще стране мира двадцатилетние гуляки без определенных занятий могли запросто зависнуть в квартире третьего человека в государстве? Мы провели там пару безвылазных дней — не хотелось лишний раз светиться перед консьержем, да и в уличных реалиях мы не слишком нуждались, поскольку у нас был холодильник, красноречиво забитый ­совер­шенно плакатной сне­дью, — там, например, ­нахо­дилась бастурма от Зураба Церетели. Под потолком на шкафу громоздились подарочные конь­яки и ликеры в бутылках в форме ружей и башен. Вспоминаются необозримый ло­моть оленины, битые перепелки, а еще ­творог из каких-то ельцинских ­заимок. По-моему, там прямо на банке было написано слово «Ельцин». «Ельцина» мы открыть не решились, а вот не нам уготованную оленину с перепелами запекли и с присущей юности ­нагло­стью съели.

Такое было непродолжительное время и такой короткий возраст, когда еда выполняла функции то приключения, то необдуманной нужды, то выкидной акции (ел же один мой приятель-барабанщик кота), то элементарной закуски. Было все что угодно, кроме ощущения собственно еды. Все шальное, чем мы жили и питались, — это приятная штука. Но шальное не имеет вкуса. И в той случайной номенклатурной жратве я запомнил только ощущение дроби на зубах. Эти отчетливые аксаковские дробинки из лужковских перепелок оста­ются для меня единственной ­гастрономической приметой тех лет. Хотя, скорее всего, мы просто плохо этих птиц зажарили.