Конец насилия

Мы сидим в темноте, потому что небо затянуто липкой серой пленкой облаков и — как следствие — солнечные батареи на бодеге Торнхиллов не работают. А других источников энергии тут нет.

Со стороны Сан-Франциско на графство Сонома, ползет клубящаяся тьма. Ползет неторопливо, медленнее утренних газет. Из местной Healsburg Tribune можно узнать, что в заливе Сан-Франциско вторые сутки штормит и непогода скоро тронется на калифорнийские виноградники. Газета свежая, но пахнет не офсетом, а какой-то более прогрессивной полиграфической дрянью. Кроме типографских ароматов в воздухе — искорки электричества, как будто на первом этаже супермаркета пролили парфюмерные пробники, — пахнет грозой.

Тим Торнхилл смотрит туда, где, по идее, должна быть живописная горная гряда, но на деле только серо-молочные клубы дождя и тумана, и говорит, ни к кому персонально не обращаясь: «Добро пожаловать в солнечную Калифорнию».

В солнечной Калифорнии, не считая дождя, — плюс десять по Цельсию. На Тиме — вощеная барбуровская куртка и веллингтоновские сапоги. Из типично калифорнийских технико-тактических характеристик в мизансцене участвуют только белозубые улыбки Тима и его дочери Кейт. На Кейт тоже веллингтоновские сапоги и барбуровская куртка. Обычно в Калифорнии триста шестьдесят солнечных дней в году. Поэтому для калифорнийца куртка и резиновые сапоги — род карнавальной одежды. Спичек на бодеге тоже нет, поэтому свечи разжечь нечем. Спички нужны только курильщикам, но в Калифорнии курение — разновидность уголовно наказуемой ереси. За сигарету в публичном месте штраф от ста пятидесяти ­долларов.

Мы сидим в темноте, и я, чувствуя себя наркоманом, публично достающим из кармана шприц, чтобы вмазаться, зажигаю свечки при помощи крикетовской зажигалки.

На бодеге Тима Торнхилла вино делают почти сто лет. Это итальянская семейная история: Тим с партнерами купил бизнес у наследников рода Пардуччи в девяностых. Купил — и мало того что сохранил все, как было при Пардуччи-дедушках. Нет, он вернулся к такому первоисточнику, который даже не планировался. Тим занимается так называемым Sustainable Farming and Winemaking, вот так вот прямо — с прописных букв. Sustain­able — самое модное слово в англосаксонской ­аграрной культуре. В буквальном переводе оно означает «поддерживающий». На тему его философского смысла идут непрекращающиеся дебаты: то есть термин есть, все с ним согласны, но что за ним стоит — вопрос дискуссионный.

Тим Торнхилл определяет sustainable как «ответственный». «Раньше Калифорнию называли золотым штатом, — говорит он. — Теперь правильнее называть этот штат зеленым». «Зеленое» виноделие, «зеленое» овощеводство, «зеленый» образ жизни получили в Калифорнии практически религиозный статус. Не пользоваться химическими удобрениями, никакой генной модификации, натуральность всего и вся стала фетишем, но винодельческая бодега Тима даже на общем «зеленом» калифорнийском фоне имеет какой-то экстремально изумрудный цвет.

В собственности семьи Торнхилл несколько ­сотен гектаров графства Сонома. Это самые дорогие сельскохозяйственные угодья в Америке. Стоимость одного квадратного метра поля срав­нима со столичным жильем. Здравый капиталистический смысл подсказывает, что если уж не портить эту землю индивидуальной застройкой, то надо хотя бы выбивать из каждой пяди по максимуму. Так, в общем, тут и делалось. Виноградные лозы доили с интенсивностью нефтяных приисков. Но Торнхиллы положили конец насилию. Теперь, например, часть территории ­засажена буколического вида лесом. Согласно концепции «ответственного зеленого земледелия», лес нужен для создания органических единств природы и культуры. Кроме философских резонов тут есть еще и сугубо практические. Поскольку виноградники больше не опыляют ­химикатами от вредителей, нужно, чтобы вредителей ел кто-то другой. А в лесу живут птицы. Это типичный фокус для двух самых важных винодельческих зон Калифорнии — долин Сонома и Напа.

Виноградники Торнхиллов мало того что органические, тут еще насаждают биодинамизм. Биодинамика — гибрид мистического верования и вполне научной агрономии. Основы биодинамики были заложены австрийским антропосо­фом Рудольфом Штайнером в двадцатых годах прошлого века. Философская система Штайнеров в грубом приближении представляет собой смесь индуистского учения о Брахмане и Атмане с просвещенным европейским пантеизмом. Штайнер учил о целостности и хрупкости Вселенной, где все взаимосвязано, и задача человека — не нарушать космических первопричин. Все во мне, и я во всем, как писал наш Тютчев.

Незадолго до смерти Штайнер прочитал курс лекций, посвященный земледелию; в лекциях сказано и космических ритмах, к которым должен прислушиваться крестьянин, о лунных циклах, о нафаршированным навозом коровьем роге, который в подходящую осеннюю ночь надо закопать в землю, а потом, весной, вырыть, перемолоть, смешать с водой, вращая воду в ведре определенным образом, и распылить по сельскохозяйственным угодьям в качестве удобрения.

Этот коровий рог — главный миф и технологический аспект биодинамического земледелия, предмет насмешек традиционных земледельцев и предмет религиозного почитания биодинамистов. Спорить с последователями Штайнера об эффективности коровьего рога так же бессмысленно, как с католиками о природе литургической облатки или с православными о нисхождении Благодатного огня. Какая разница, что у того, другого и третьего нет научной подоплеки. Достаточно посмотреть на лица прихожан после мессы, на греческого патриарха, выходящего с пучком горящих свечей из кувуклия, или на здоровые, ­хочется даже сказать, розовощеко-здоровые лозы хозяйства Торнхиллов, чтобы понять: это, конечно, бред, но это как-то работает. У чуда нет причин, говорил Честертон, иначе это не чудо.

Однако Штайнер и его последователи принадлежали и принадлежат к рациональному миру, поэтому у них имеются ответы на вопросы.

«Рога у коровы, — писал Штайнер, — служат для того, чтобы отсылать внутрь организма эфирно-астральные силы, которые должны проникать до пищеварительного тракта. В роге мы имеем нечто лучащееся жизнью и даже астрально-лучащееся. Закапывая коровий рог с навозным содержанием в землю, мы консервируем в нем силы, которые обычно действовали в нем в живом организме коровы. Благодаря тому что рог оказывается окруженным со всех сторон землей, в его внутреннее углубление направляются и действуют на его содержимое все излучения, несущие эфиризацию и астрализацию. В течение всей зимы, когда земля в наибольшей степени пронизана жизнью, содержимое рога само становится внутренне живым».

Живой, жизнь, оживление — биодинамика вся состоит из этих слов. Мифология ее построена на избавлении от смерти. Человечеству достался в распоряжение целый мир, но оно ведет себя с ним, как избалованный несмышленый ребенок. Играет, ломает, истощает. Смысл рога и прочих биодинамических усилий — от посадки лесов до ромашек — в том, чтобы вернуть землю себе и потомкам в рабочем состоянии. Как винтажное платье, как фамильную драгоценность, передаваемую дочерям от матери.

Биодинамика — не наука, а метафора. Когда Тим Торнхилл говорит о том, почему он отказался от пестицидов и гербицидов, он приводит поэтический аргумент: «Вы же не посыпаете яичницу ядом вместо перца».

Кстати, о яйцах. На бодеге Тима живут биодинамические куры, овцы и козы. Их миссия не только в том, чтобы составлять безобидное, sustainable меню, они часть более сложной пищевой цепочки. Это их естественными отправлениями удобряют лозы, они оживляют пейзаж и заполняют своим присутствием части космического пазла. В Калифорнии триста шестьдесят солнечных дней в году, и вместе с горами, лесом, оливковыми деревьями, виноградниками и отсутствием высоковольтных линий — не только Торнхиллы пользуются исключительно током от солнечных батарей, это повсеместная практика — так вот, все вместе это похоже на Европу времен Ренессанса. Того удивительно совершенного мира, который писал Пьеро делла Франческа. Правда, с другим знаком.

Для Итальянского Возрождения, выросшего из культа античности, важно было центральное место человека в мире. Античность существовала в строгой дихотомии природы и культуры. И культура была абсолютным благом, а природа — средоточием темных, бесформенных сил, ­обретающих смысл, как глина, только в человеческих руках.

В биодинамике все наоборот: человек здесь смещается из центра к периферии, становится деятельным неучастником течения жизни, эдаким толстовским Кутузовым, подчиняющим свой разум разуму мира. В агрикультурных упражнениях биодинамистов, может быть, нет научного смысла, но в них есть что-то от созидательной бессмыслицы рукопожатия, поцелуя, объятий. Говорят, что человеку, чтобы чувствовать себя счастливым, нужно минимум шесть тактильных прикосновений в день. Чтобы прижали к груди, потискали, поволтузили. Разве есть в этом естественно-научный смысл?

Однако работает.

Так же, как работает тесто, сделанное руками. Как руками собранный виноград и прочая и прочая и прочая.

Торнхиллы делают на своей бодеге вино с идеологическим подзаголовком Sustainable Wine. Белое и красное. Там в творческом беспорядке намешаны пино-нуар, сира и много чего еще. Стоит девять долларов. И это лучшее вино за девять долларов, которое я пил в своей жизни. Более того — это вообще очень хорошее вино, и если бы оно стоило двадцать пять единиц условности, лично меня это совсем бы не удивило.

Но оно стоит девять, и бодега уже поставляет его в сеть магазинов органической еды Whole Foods. Три с лишним сотни гигантских супермаркетов по всей территории США. Оборот, сравнимый с оборонным бюджетом РФ.

Тим Торнхилл разливает по бокалам «ответственное вино» 2007-го, отхлебывает его и говорит: «А вообще, я занялся этим странным бизнесом, просто зайдя в экзистенциальный тупик в другом. Я был девелопером, осваивал территории в Иллинойсе, Флориде. Это большие, быстрые деньги. Большие города — Чикаго, Майами. Вино с точки зрения экономики — глупая вещь. Слишком фьючерсная. Лозе, чтобы начать отдавать что-то обратно за вложенное в нее, требуются годы и годы. Рентабельность стариковская. Монахи в средневековой Европе, с которых началась эта винная тщательность, жили вне времени. Христианство ведь про то, что времени вообще не будет. Поэтому какая разница — год, столетие — один черт. Штайнер писал о том, что нужно стремиться к целостности космоса. Я простой американец. Для меня космос ограничен размерами моей семьи. Мои родители жили на Восточном побережье, дочка делала карье­ру в Лос-Анджелесе. Я сделал так, чтобы собрать их вместе. Дочка теперь — директор нашей бодеги. Я, — Торнхилл смеется, — таким образом прекратил ее карьерный рост. Просто однажды посмотрев в окно и увидев за окном Даунтаун ­Чикаго. Посмотрел и понял: все должно быть по-другому».

Торнхилл отхлебывает еще глоток вина, смотрит в окно, за которым идет дождь и говорит: «Вообще, тут должно быть по-другому. Вам не повезло с погодой». Говорит с такой интонацией, что я даже не знаю, кому адресовано это «вам» — мне или всему человечеству.