Обед послушания

Утро в Санаксарском монастыре пахнет навозом и свежевыпеченным хлебом. Солнце, вынырнув из прибрежных туманов реки Мокши, висит над колокольней ближайшего к монастырю города Темникова, как фонарь, который забыли выключить ночные сторожа. В его рассеянном свете основные архитектурные достопримечательности Темникова — бензоколонка, здание Сбербанка и отделение милиции, перед которым почему-то свалены в кучу несколько разбитых в хлам легковых машин, — кажутся даже обаятельными.

От города до монастыря два километра через реку пешком и пятнадцать — в объезд, на машине. Раньше, когда Мокша имела обыкновение разливаться на много верст вокруг, монастырь торчал из воды циклопическим пряничным тортом. Теперь русло Мокши подправили, и вокруг Санаксар — подохшие болота. Мелиорация упростила жизнь, но шуганула рыбу. Еще десять лет назад монахи таскали голавля сетями прямо из-под монастырских стен. Сегодня голавль стал редкостью, и чтобы наловить рыбы, приходится топать несколько километров. Мелиорация вносит коррективы не только в гастрономию, но и в физкультуру.

Санаксарский монастырь — практически ровесник мордовского православия. Мордву начали крестить в шестнадцатом веке, а оцерковление Санаксарской пустыни пошло примерно с середины семнадцатого. К началу царствия Екатерины II тут уже велось масштабное строительство, а к девятнадцатому веку Санаксарское подворье стало одной из крупнейший провинциальных братий. Здесь служил наместником дядя адмирала Федора Ушакова — в монашестве тоже Федор. И сам адмирал доживал свои дни по соседству — в деревне Алексеевка. На подъезде к Алексеевке стоит указатель — «Усадьба адмирала Ушакова». Если поехать в указанном направлении, попадаешь на холм с дюралюминиевой стеллой «Здесь была усадьба адмирала Ушакова». С холма открывается левитановский вид, через пустошь скачет черный монах на белой лошади, из лесу выходит приволакивающий ногу старик с корзиной грибов. Грибов в санаксарских лесах так же много, как при Ушаковых.

И дядя, и племянник похоронены в монастыре. Оба с разницей в несколько лет канонизированы Церковью. Дядя Федор — в 1999-м. Племянник — в 2001-м. Могила адмирала была местом паломничества еще при советской власти. Ушаков был важным лицом сталинских военных святцев. На могиле — бюст работы скульптора-антрополога Герасимова. На въезде в монастырь — памятник: из чугунной волны эдаким серфером выплывает грозный барельеф адмирала.

Постоянно в Санаксарском монастыре проживают почти двести человек: шестьдесят монахов, послушники, трудники и наемные рабочие. В праздники на автобусах, машинах и пешим ходом бывает до пяти сотен паломников. Всех их кормят бесплатно. Два раза в день. Плиты на монастырской кухне работают в режиме мартеновских печей. Пекарня — в две смены. Хлеб — важная статья монастырского бюджета, он пользуется спросом. Паломники увозят с собой по две-три буханки. Раньше еще делали пряники и возили их даже в Москву, но конкуренция оказалась непосильной, и производство свернули.

«Мы же пекли их по старинке, без консервантов, без всяких фокусов. Выпечка — это ж живая вещь. И, в принципе, это было нашим конкурентным преимуществом. Но плюс в итоге оказался меньше минуса. Заводские пряники дольше хранятся, а наши через неделю естественным образом пропадают. И магазинам это невыгодно. Был еще цех по произ­водству соевого майонеза. С божьей помощью делали по две тонны, но тоже пришлось свернуть производство. На майонезном рынке с нашими объемами не выживешь», — благочинный Санаксарского монастыря отец Тихон сообщает о коммерческих поражениях без досады, а как человек, неудачно съездивший на зимние каникулы в Прагу: погода была ужасная, уйма туристов, но зато я теперь могу сказать, что знаю, как выглядит Карлов мост.

Благочинный — что-то вроде премьер-министра при президенте-настоятеле. Он курирует все хозяйственный службы, монастырский быт и распорядок дня. Тихон — грозная административная единица. Черная камилавка, рыжая с сединой борода, игуменский окрик и все такое прочее. Когда настоятель монастыря Варнава отлучается по делам, на Тихоне все прочие игуменские заботы. Как он справляется, непонятно. Монастырские службы длинные — по четыре-пять часов. А хозяйство за последние годы разрослось настолько, что Санаксарская обитель превратилась в крупнейшего работодателя Темниковского района: пекарня, лесопилка, слесарные и прочие мастерские. То есть статус фактически средневековый, когда монастыри были не только духовными больницами, но и важными экономическими субъектами.

Современная монастырская экономика — это гибрид автаркии и рыночного капитализма с христианским коммунизмом. Монастырь сам себя обеспечивает многим необходимым: свое молоко, птица, мед, овощи. Завели в озере карпов, но те пока плохо приживаются: стоячая вода, ил и все такое.

Монастырь торгует на сторону — хлебом, пиломатериалами. На вырученные деньги покупает крупу, сахар, соль и прочую бакалею.

Крестьяне из окрестных деревень снабжают монастырскую кухню картошкой и грибами. Братия сама периодически устраивает вылазки за белыми и груздями, но на плановый промышленный уровень этот процесс не переводится: у монахов и без того достаточно разнокалиберных послушаний, чтобы навязывать еще и собирательство. Грибы показываются не всем и, как дух, витают где хотят, так что включать их в перечень духовных практик кощунственно с теологической и нерентабельно с практической точки зрения.

Заведующий монастырской кухней отец Даниил вытаскивает из-под разделочного стола лохань с рыжиками. Вот, говорит, мужик из соседней деревни в подарок принес. Рыжиков много — килограмм семь, но если делить их между братией, трудниками и паломниками, каждому достанется по одному хрупкому, бахромистому грибу. Соленые рыжики — выдающаяся штука, но они все-таки не трюфели, чтобы есть их в таком гомеопатическом количестве.

Солить их исключительно для монахов — тоже неверно. В монастыре действует строгое правило: все едят из одного котла. И игумен, и благочинный, и трудники с паломниками. Котел как раз кипит. В нем уха с пшенной кашей, такая, которая описана Чеховым в повести «Степь», — обжигающе густая. Послушники строгают ведрами салаты, помощник Даниила перемешивает в гигантской миске творог с изюмом. Творог собственного производства, рассыпчатый, с приторной кислинкой.

Даниил снимает пробу с ухи, причмокивает, как будто настраивает внутренний вкусовой камертон, и добавляет в котел немного соли. Даниил пришел в монастырь почти мальчиком, мыл котлы, работал в пекарне, чистил тоннами картошку, варил кутью и так, шаг за шагом, поднялся до кухонного начальника. Классическая поварская карьера. И это притом что поварское послушание считается одним из наиболее трудных в монастыре. Четыре человека готовят еду на целый город. Семьсот человек в день — шутка ли. На стене монастырской кухни висит святоотеческая памятка, где написано, что повар будет первым за святыми в Царствии Небесном, так тяжела его работа. Особость этой роли подчеркивается еще и тем, что работники кухни освобождены от многочасовых церковных служб. И поэтому для них на кухню организованы радиотрансляции. Очень вдохновляющая мизансцена: несколько взрослых людей орудуют ножами, гремят котлами, и все это под глухое чтение какого-нибудь акафиста.

Служба заканчивается, звонит колокол, призывающий братию на ужин. Черной стаей, в развевающихся одеждах монахи молча идут из храма в трапезную.

Ужин подается весь одновременно. На столах — кастрюли с ухой, миски с салатом и творогом, нарезанный толстыми ломтями сыр, яйца и клюквенный морс. Благочинный читает молитву, и все в молчании садятся за стол. Разговаривать за едой не принято, ужин длится пятнадцать минут. Во время его ужина дьякон монотонно зачитывает отрывок из жития Иоанна Шанхайского. Напитки разливают по особому звонку колокольчика, еще одни звонок — ужин закончен. Монахи через темный двор черными призраками разлетаются по кельям.

Каждый день — новое меню. Вино — только по двунадесятым праздникам. Мясо — никогда. Жареное — крайне редко. В основном вареное, тушеное или сырое. Все очень диетично. И временами действительно вкусно, хоть и неказисто. Еда чаще всего кашеобразная, мелко нарубленная. Такая, чтобы удобно было есть ложкой. Вилок и ножей в трапезной не полагается.

Даниил делает свое дело хорошо, хотя в монашеской практике и не принято восторгаться нюансами вкуса соленых рыжиков или чеховским характером пшенной каши. Дурацкая наука — киселя хлебать. Но в сосредоточенном жевании братии можно различить и нотки удовлетворенного признания. Того трудноописуемого чувства, которое возникает, когда поезд приходит по расписанию, а голавль проварен нужным образом.

Церковь, еда — все это объединяющие вещи. И в том и в другом есть тайна жизни и тайна смерти. Невычленяемая из потока тайна. Необъяснимая, чудесная. В которую не нужно углубляться, достаточно принимать ее такой, какая она есть.

После ужина Даниил сидит в трапезной и говорит об Иоанне Шанхайском: «Представляете, его вместе с паствой на кораблях вывезли из коммунистического Китая на какой-то филиппинский, кажется, остров, где каждое лето были тайфуны, смывавшие поселения вместе с фундаментом. И Иоанн, и еще три тысячи человек прожили там, кажется, два года. И за это время ни разу не было тайфуна. Только легкий бриз. Вот чудо. А потом Иоанн попросил правительство США принять всю свою паству, и хотя лимит на эмиграцию тогда был исчерпан, госдепартамент разрешил въезд трех тысяч русских. И это, возможно, еще чудесней, чем приручение тайфуна. Вот что интересно. Вы спрашиваете, где я беру рецепты для нашей кухни, — да вот там». Даниил поворачивает голову в сторону книжных полок, где стоят тома Молоховец, «Основ православной кухни», «Постной еды» и всего такого прочего, но взгляд его только скользит по книжным полкам и поднимается выше, к потолку, где нарисованный прямодушными красками святой Иоанн разделяет последний ужин со Спасителем.