Человек и загон

«Лось дурак, а кабан хитрая тварь. Ког­да загон начинается, лось под ружья бежит, а кабан может просто на землю лечь и лежать — пока на него не наступишь, он не дернется».

Охотовед Николай вытирает лицо вязаной шапкой — на улице мороз, но только что закончившийся загон, даже безрезультатный, кажется, добавляет к температуре воздуха градусов двадцать. Николай оглядывается в поисках Леонида Леонидовича, начальника охотхозяйства «Вязы», где и происходит дело. Леонидыча поблизости не видно; охотовед ­тянется к пластиковой бутылке с рукописной наклейкой «Вкусно и полезно!». Внутри, конечно же, самогон.

«Давай-ка бахнем быстренько».

«Бахнуть» в данном случае означает выпить — вообще-то это запрещено, но, кажется, есть единственное охотничье правило, которое нарушается всеми и всегда.

***

Дело происходит в Рязанской области где-то между городом Касимов и поселком Гусь-Железный. Вокруг совершенно саврасовский лес, скованная первым декабрьским льдом Ока и густейшая тестостероновая взвесь в воздухе. Человек тридцать охотников: селяне, профессиональные егеря, их друзья и друзья друзей, а также районный милицейский начальник. Присутствуют ­чешские друзья Леонида Леонидовича — мультипликационного вида Франтишек и Томаш, архетипические толстый и тонкий. Один не говорит по-русски совсем, второй объясняется сносно, но только когда бахнет. Больше они не выделяются ничем: в камуфляже со светоотражающими повязками все равны, как в бане. Охотники молча слушают инструктаж Леонида Леонидовича: загонщики выстрелами поднимают лосей («лося» — на охоте дичь всегда называют в единственном числе) и гонят на стрелков; стрелять только наверняка и только по ясно видимой цели, на мельтешение между ветвями обращать внимание нельзя и опасно. За подранком ни в коем случае не бегать. «Лиса, енот, волк, рысь считаются у нас вредными животными, их стреляем без ограничений».

Это важный момент: мало кто за пределами замкнутого охотничьего социума понимает, что нет более рьяного защитника природы, чем человек с ружьем. На один только подкорм диких обитателей «Вязов» уходит десять тысяч рублей в день; коммерческая охота здесь не ведется и в ближайшее время не будет — пускают только «друзей друзей». «Рост популяции» — ключевое здешнее понятие, именно из-за этого гибнут еноты и, скажем, строго запрещено стрелять в юных лосят. Волков, кстати, жалеть не стоит: позже Леонид Леонидович расскажет нам, что, несмотря на созданный сказками и мультфильмами образ бестолковых (хоть и в целом злонамеренных) простаков, волки — машины убийства, без разбора потрошащие тех же лис с енотами, совсем юных поросят и вообще всех, кто меньше и слабее. Лисы тоже редкостные негодяи; особенно впечатляет практикуемый ими способ убийства ежей: хищник, извините, мочится на свернувшуюся клубком жертву — еж думает, что пошел дождь, разворачивается и моментально гибнет. Таких правдивых историй про животных у каждого уважающего себя охотника хватит на трехтомник; не исключено даже, что некоторые из них будут друг другу противоречить.

Охота вообще во многом мифологическое пространство, которое строится на ритуалах и суевериях; точнее, почти полностью из них состоит. Удачи никто никогда никому не желает — это понят­но. Если первый загон прошел впустую, то дальше, скорее всего, тоже ничего не произойдет. Каждый из участников мероприятия, будь то загонщик или стрелок, непременно берет с собой что-нибудь перекусить — стоять на флажках бывает долго и скучно. После загона в лагере обедают; здесь все принесенное выставляется на общий стол — квашеная капуста, соленые грибы, невероятная лосиная бастурма и какие-то специальные чешские охотничьи колбаски. Это, в общем, аперитивы к «вкусному и полезному»; главные блюда готовит кухарь Виктор Иваныч — и в «Вязах» это отдельный ритуал.

Все начинается с шулюма. Рецептов этого варева бесчисленное количество, но их авторы сходятся в одном: настоящий шулюм готовится только на костре, все остальное — позорные фальсификации. Простая, варварская похлебка: крупно порубленная лосятина (сгодится, впрочем, любая дичь), вода, лук, морковь, варить час — примерно в таком виде шулюм под разными псевдонимами сопутствует человечеству не одну сотню лет. Иваныч с негодованием отметает дилетантские затеи вроде добавления в шулюм перловки или гречки, зато говорит, что несколько картофелин не повредят — «сытнее будет». Есть еще одна кулинарная находка: в момент кипения Иваныч выливает в казан полуторалитровую бутылку пива; на недоуменный взгляд отвечает, мол, все нормально, ты даже вкуса не почувствуешь. Забегая вперед: Иваныч оказывается прав; пивной вкус в финальном шулюме отсутствует, зато появляется едва ощутимый ячменный запах.

Параллельно с шулюмом готовится главное блюдо — застреленный вчера Франтишеком шестидесятидвухкилограммовый кабан. Здесь все еще проще: вертел над костром, освежеванная и замаринованная с вечера туша оборачивается фольгой и помещается на огонь в ожидании возвращения загонщиков. Важная тонкость: кабан — мускулистая и, как следствие, жесткая тварь, поэтому маринад используется не только снаружи, но и, так сказать, внутримышечно — через шприц. Само собой разумеется, что зверь должен быть добыт собственноручно: если охота накануне не задалась, все останутся без горячего.

Возвращаются охотники с пустыми руками — как формулирует Франтишек, «ничего не про­изошло». Пора, тем не менее, обедать, и поляна моментально превращается в тестостероновый вихрь: ружья, собаки, камуфляж, огонь, мясо, мат-перемат, многоголосый гогот. Охота — последнее, кажется, стопроцентно мужское времяпрепровождение; даже война в этом смысле уже не так монолитна. Сами герои дня с такой постановкой вопроса согласны не совсем: егеря припоминают чью-то жену, которая на прошлой неделе чуть ли не голыми руками разорвала в клочья секача, но понятно, что это классические охотничьи байки. Шулюма достается каждому по плошке — словно специаль­но отмеряли; мы ждем сервировки ­кабана, с которого уже содрали фольгу, но здесь обнаруживает­ся еще один ритуал. Дичь никто ­никому в тарелки не накладывает, мясо каждый сам срезает себе ножом прямо с дымящейся туши. Это самая сокровенная история здешней лесной кулинарии, ее кульминационный момент — скольз­кая от жира рукоятка ножа, дым в глаза, собственноручно отрезанный ломоть дымящегося мяса. Этим можно перевоспитывать ортодоксальных ­веганов, после этого любой гринписовец потя­нется к «ремингтону». Помимо собственно вкуса (а это невероятно, неописуемо вкусно), ценность опыта заключается в принципиальной невозможности воспроизвес­ти его в других условиях. Домашние коптильни, духовки, ресторанные вариации на тему дичи — все это причесанные, безликие истории, которые в лучшем случае могут помочь вспомнить, как все это должно быть по-настоящему. К черту вилки — мясо едят руками. Нож в пень, в себя самогон.

Потом, на следующий день, в гостевом особня­ке охотхозяйства нас будут угощать невероятны­ми изысками — блинами с начинкой из лосиного языка; кабаньими котлетами со здесь же сделанной горчицей, от которой плачут даже мощные пожилые егеря; лосиными губами, фаршированными ­дикой уткой, и так далее и так далее. Все это безупречно, но не идет ни в какое сравнение с пер­вобытным обедом на поляне посреди леса. Даже не так: теперь непонятно, как относиться к лю­дям, беспокоящимся о контроле степени прожарки, текстуре искусственно состаренного мяса и тому подобных нежностях.

Было бы драматургически неправильно, если бы охота закончилась именно так — сыто и бескровно. Поэтому мы отправляемся на вышки — на повестке дня охота на кабана. Это тоже момент развенчания масскультурных мифов: кабан меньше всего похож на добродушную дикую свинью, которой его принято представлять. Это огромное горбатое чудовище весом под сто килограмм, с маленькими красными глазами, в которых крутятся водовороты ненависти; разозленный или раненый кабан к тому же издает звуки, похожие на рев мотора неисправного «запорожца», — на неподготовленных людей это действует самым шокирующим образом. Более того — как выясняется, кабан еще и одна из самых опасных лесных тварей. Охотиться на него в загоне — занятие не для слабонервных и не для новичков, взбешенный центнер мяса легко может покалечить или даже убить нерасторопного охотника.

Поэтому вышки. Ну как вышки — небольшие бревенчатые сарайчики на сваях трехметровой высоты. Тактика такая: на некотором расстоянии от засады ставится кабанья кормушка, к которой животные привыкают месяцами — в это время их никто не трогает. Распорядок дня зверей отслеживается по специальным таймерам, которые нужно плотно привязывать, иначе игривые свиньи утаскивают их в лес. Каждая засада на вышке — лотерея; появления кабанов можно ждать и сорок минут, и четыре часа. Никакой гарантии, что они вообще появятся, нет — помимо всего прочего, у животных фантастические слух и обоняние; заслышав неуместный шорох, они будут часами обходить подозрительное место стороной. Именно поэтому на вышке нельзя разговаривать, ворочаться и особенно курить — табачный дым для кабана все равно что огромный неоновый знак «Здесь засела неминуемая смерть».

Мы пробираемся к месту засады, устраиваемся в кабинке — и здесь странные вещи начинают происходить со временем и со слухом. На часы смотреть бесполезно — егеря говорят, что нарочно ждать появления кабана не нужно: звери чу­ют волнение и адреналин еще более тонко, чем сигаретный дым. Тишина вокруг такая, что у городского жителя с непривычки сначала звенит в ушах, а потом начинают прорезываться неожиданные звуки — в частности, прямо над головой кто-то размеренно шуршит и, кажется, топает. Для собственного душевного спокойствия шум ­хочется списать на самогон, но тут егерь шепо­том хмыкает: «Тут в крыше ласка поселилась, колобродит иногда».

Скоро успокаивается даже ласка. На лес опускается непроглядная стигийская тьма — ближайший фонарь находится километрах в пятнадцати, в поселке Погост. Впервые в жизни слышно, как падает снег. Стоит больших усилий не уснуть, не помогает даже разглядывание кабаньей кормушки в прибор ночного видения — пейзаж настолько монументален и статичен, что, кажется, был таким сто лет назад и останется таким же еще через сотню. Телефон, разумеется, перестал принимать сигнал еще утром. Мороз крепчает, но организму наплевать — похожий эффект описан у Дэна Симмонса в «Терроре». Даже думать ни о чем содержательном невозможно — в голове белый шум, похожий на телевизионные помехи. Разум сворачивается в белый кокон из темноты, тишины и снега.

…Егерь молча пинает сапогом в голень. Ясность мысли возвращается не сразу; за это время сосед по вышке успевает неслышно поднять пластиковую ставню и припасть к оптическому прицелу. Еще до того, как включается прибор ночного видения, все становится понятно на слух: тишину разрывают многоголосое хрюканье, топот и треск ломаемых веток. Происходит самое важное и самое трудноописуемое за день: разум выключается, волосы на затылке встают дыбом, абсолютно все в жизни перестает иметь значение — кроме кабаньего семейства, пасущегося у кормушки. Две крупные свиньи, четыре поросенка (довольно гнусного, кстати говоря, вида) и два гигантских секача, натуральные кабаньи Годзиллы. Несмотря на лютый холод, организм прошибает пот — и буквально через несколько секунд один из кабанов вскидывается, принюхивается и быстро и бесшумно исчезает в лесу. Егерь что-то шепчет «ремингтону». Дальше терпеть напряжение невыносимо, но тут грохочет выстрел — причем такой, что, кажется, ударила гаубица. Егерь промахивается; потом даже кажется, что немного нарочно — слишком идиллическая была картина. Охота на вышках — история про один выстрел, после промаха можно собираться: кабаны точно не вернутся в обозримом будущем.

Потом станет известно, что на другой вышке, которая с равным успехом может находиться в двухстах метрах от нас и на другом конце света, Леонид Леонидович застрелил стопятикилограммового кабаньего монстра. А это значит, что назавтра на поляне снова будет костер, снова будут мясо, огонь и матюки, кто-нибудь обязательно бахнет задолго до разрешенного момента, а потом все снова разойдутся по вышкам — и это колесо сансары будет крутиться до тех пор, пока в мире есть мужчины, леса и дикие животные.